За что сажали в позднем СССР

Мыслепреступление.

 «За разговоры»

История 1960-х – 1980-х годов уже по несколько раз переписана, но в любой ее версии присутствует одна важная деталь. Эта деталь красной линией отделяет то время от предыдущей «жестокой эпохи», когда под молоток репрессий можно было попасть проще, чем поскользнуться на арбузной корке. Считается, что в позднем СССР «за разговоры» уже не сажали. Ну или, как чуть более осторожно пишут историки, «при Брежневе «за болтовню» уже практически не сажали».

И действительно: те самые «московские кухни», воспетые Юлием Кимом, выглядят оазисами свободы, платоновской Академией и Вудстоком – всего понемногу. Там вроде бы можно было говорить и петь о чем угодно, не опасаясь, что за куплет или слово потом придется в известном казенном доме отвечать.

Увы, это чистая иллюзия, и причина аберрации – в нерепрезентативности массива. Это только Москва, да и в Москве не каждая кухня. По крайней мере, народная мудрость в те времена гласила: «В СССР конституция гарантирует свободу слова. Но никто не гарантирует свободу после сказанного слова». Знакомство с уголовными делами «мыслепреступников» доказывает, что народ наш да, действительно мудр. Почти в каждом политическом приговоре 1960-х – 1980-х годов фигурируют «устные клеветнические измышления» – ну или те же самые «разговоры».

Граница между свободой и несвободой проходила сразу на выезде за пределы столицы. Уже в подмосковном Одинцове шофера А. Иванова в 1971 году осудили за то, что «среди рабочих вел антисоветские разговоры, ругал коммунистов и правительство».

Из Подмосковья был также некто Кубышкин, обвиненный в антисоветской агитации: он ругал власти в разговоре с соседом. Кубышкин оказался «рецидивистом»: он дважды попадал в психиатрическую тюрьму – и оба раза за разговоры (1976 год).

Соседи отправили на нары и рабочего И. Лупачева, который напугал их заявлением, что не считает себя советским гражданином, а «в партии все жулики и воры» (оказывается, копирайт вовсе не у Навального – шел 1963 год).

Рабочего В. Коровина поймали летом 1969 года в родном Александрове в автобусе, где он «ругал коммунистов». На первый раз простили, но через месяц Коровина занесло в Москву, где он занялся тем же самым прямо на улице. Тут уже «милосердию» чекистов пришел конец.

Инженер из туркменского города Мары Владлен Лашкин «вел разговоры о ненужности профсоюзов, комсомола, соцсоревнования; что в СССР нет демократии, а в газетах и по радио правду не печатают и не передают. Из рук Советов депутатов трудящихся якобы вырвана власть, которую захватила партийная верхушка» (1974 год). За это Лашкина отправили в Ташкентскую психиатрическую тюрьму, где нейролептиками и избиениями довели до хронического цистита и оставляли лежать на вязках неделями в луже собственной мочи.

Рабочий Михаил Кукобака из Белоруссии умудрился стать своего рода «серийным» мыслепреступником – и определение суда методично перечисляет, что, когда и кому Кукобака говорил (большей частью – своим коллегам по работе). «В цехе № 8», «в цехе радиозавода», «на вечере под Новый год в женском общежитии», «во время уборки территории радиозавода», «в общежитии Киевского завода химикатов в присутствии Тупицина и др. Кукобака клеветал на положения Конституции СССР и на сообщения советской печати и радио» и т.д.

Однако сказать, что в Москве совсем не сажали за разговоры, было бы тоже неверно. Там посадили инженера А. Лазаренко, который высказывал в общем-то банальные суждения о том, что в СССР нет политических свобод, руководство КПСС управляет, не считаясь с мнением народа, ну а советские войска оккупировали Чехословакию (1972 год). Сотрудник Политехнического музея В. Попов также попал на нары за то, что назвал оккупацию Чехословакии «оккупацией» (музей расположен ровно через площадь от здания КГБ – имея таких соседей, наверное, стоило говорить потише; это 1972 год).

На национальных окраинах СССР за разговоры сажали чаще – в тех разговорах естественным образом доминировала тема национальных притеснений и этноцида. Учитель украинского языка Остап Пастух из сельской школы в Львовской области в школе и среди знакомых жаловался на то, что преподавание в высших учебных заведениях Львова ведется на русском языке, мало книг и фильмов на украинском языке. Получил срок, и (наверное, чтобы Пастуху в тюрьме одному не было скучно) туда же отправили и его знакомого – врача Семена Корольчука. У Корольчука водился самиздат, но не обошлось и без «устных клеветнических измышлений». В разговоре с одним из свидетелей Корольчук «убеждал его в якобы проводимой на Украине политике русификации» (1971 год).

В Баку преподаватель Азербайджанского госуниверситета Н. Алиев вел слишком смелые неформальные разговоры со студентами, заявляя, что Азербайджан должен освободиться от гнета России и стать самостоятельной страной (1975 год). Как известно, муза Клио обожает иронию: арест Алиева был санкционирован его однофамильцем – первым секретарем азербайджанской компартии Гейдаром Алиевым (служившим до того главой республиканского КГБ). В годы перестройки второй Алиев стал ярым сторонником независимости республики – и президентом, когда Азербайджан действительно стал «самостоятельной страной».

Было бы странным, если бы среди «болтунов» не попадались евреи, которые почему-то постоянно оказывались недовольны антисемитизмом, процветавшим в СССР. Геолог Ефрем Гликман с острова Сахалин в разговорах утверждал, что евреи в СССР подвергаются дискриминации и поэтому он хочет эмигрировать. Эмигрировать в итоге ему разрешили – но только после того, как Гликман отсидел за неприличные разговоры срок (1972 год).

Мыслепреступление могло проявиться не только в критике – его можно было совершить, и высказав похвалу в адрес одной из западных стран. Согласно приговору, радиомеханик из Советска Калининградской области Вадим Коновалихин «положительно высказывался об образе жизни в капиталистических странах» – почему и добивался от властей, чтобы ему разрешили туда эмигрировать. Правозащитница Ольга Матусевич одобрительно высказывалась о польской «Солидарности» – и получила за эти и прочие разговоры три года.

А можно было и наоборот – обсуждать Программу КПСС. В 1981 году двух рабочих из Саратовской области осудили как раз за это. Принятая при Хрущеве программа обещала советским гражданам к 1980 году молочные реки с кисельными берегами. Друзья зарыли ее в 1961 году в герметичном сосуде в землю, через двадцать лет вырыли и стали публично читать, отмечая те обещания, которые так и не материализовались. Оба получили по три с половиной года за «анти-советскую агитацию». Примерно за такие же комментарии к программе попал на год в сумасшедший дом и уральский рабочий Дубов.

Разговоры особенно удобно было инкриминировать уже находившимся в лагерях заключенным – хотя бы потому, что КГБ плодил там лжесвидетелей как тараканов. Летом 1968 года писатель Анатолий Марченко был арестован за «нарушение правил паспортного режима». Марченко жил на квартире своей жены в Москве без прописки – и получил максимальный по статье срок в один год. Идея выпустить его по окончании срока чекистам не нравилась, и они перешли к «плану Б». Незадолго до освобождения против Марченко начали дело по обвинению в «клевете на государственный и общественный строй».

Марченко был ошеломлен наглостью, с какой фабриковалось обвинение, – оно было построено целиком на ложных показаниях. Особенно Марченко возмутило обвинение в том, что будто бы он кричал: «Коммунисты из меня всю кровь выпили!» Эта фраза – ходячая по всему ГУЛАГу поговорка, ее «довольно часто орут в лагере» – но сам он никогда этого не повторял. «Унизительно доказывать, что я не произносил этих слов». Тем не менее за «выпитую кровь» Марченко получил два года строгого режима.

Лагерные приговоры стали пандемичными в 1980-е годы, когда КГБ уже правил в государстве. Правозащитники Кирилл Подрабинек, Вячеслав Бахмин, Александр Лавут, член Украинской Хельсинкской группы Юрий Литвин (погибший позднее в лагере), редактор самиздатовского журнала «Поиски» Валерий Абрамкин – вот только некоторые имена осужденных в лагерях «за разговоры». «Серийный» мыслепреступник Михаил Кукобака умудрился отличиться и здесь: попав в лагерь, он последовательно получил там еще два срока – и на обоих судах ему инкриминировались «разговоры».

Разговоры были весьма демократичным видом мыслепреступления – вести их могли и профессор, и полуграмотный пролетарий. Электросварщик Иван Верник из Запорожья «систематически среди своего окружения высказывал недовольство условиями жизни и работы в СССР». Недовольство потянуло на четыре года лагерей (1972 год).

Совершенно комичным был случай шахтера Н. Гаффарова из Казахстана, имевшего всего три класса образования. В пьяном виде он говорил, что не может не пить водку, потому что у него маленькая зарплата, и вообще коммунисты понастроили вытрезвители для наказания рабочих (1970 год). К тому времени, когда дело попалось на глаза вменяемому прокурору, который Гаффарова выпустил, бедняга был уже осужден и отсидел почти год.

Крановщика из города Джамбула Е. Александрова осудили по политической статье за… скандалы с женой. Александров был явно не лучшим мужем, пил и, напиваясь, скандалил, обзывая жену «коммунистической подстилкой»; примерно так же в пьяном виде он общался и с начальством на работе (1970 год).

Можно было совершить мыслепреступление совершенно невзначай – например, произнося за праздничным столом тост. Три года получил врач из украинского города Луцка Игорь Гольц, предложивший выпить в честь пятой годовщины победы Израиля в Шестидневной войне (1972 год). Столько же отмерили кировоградскому пожарному Виктору Гончарову за тост «Выпьем за день национальной трагедии русского народа!», произнесенный в День Октябрьской революции (1979 год). А еврейский отказник Леонид Шраер из Черновцов (1985 год) был осужден на три года за жуткое преступление – словесное оскорбление портрета Ленина. 

Было бы странным, если бы КГБ не сажал за политические анекдоты – бывшие одним из наиболее популярных мыслепреступлений сталинских времен. Мифы о Советском Союзе гласят, что «после Сталина за анекдоты не сажали», – и действительно: политические анекдоты в позднем СССР рассказывали все – разве что только не чекисты. Однако это кажущееся безобидным занятие имело свои тонкости: анекдоты можно было рассказывать только в правильном месте, в правильное время и главное – правильным людям. Анекдоты ни в коем случае не стоило рассказывать в присутствии начальства, незнакомых людей, а главное – если рядом находился заведомый стукач.

В своей книге о тайных агентах КГБ журналист и политик, депутат Государственной думы Юрий Щекочихин приводит наблюдение одного из людей, компетентных в данном вопросе, – а именно тайного агента КГБ: «Раньше я много раз замечал, что если кто-то опрометчиво рассказал анекдот (а в группе было, допустим, десять человек), то его непременно вызовут куда-нибудь на собеседование». (Этот язык требует перевода: «куда-нибудь» – это не куда-нибудь, а к сотруднику КГБ, а «собеседование» – это допрос.)

Еще в 1960-е годы латыш Кнут Скуениекс получил семь лет за несколько анекдотов. В начале 1970-х за анекдоты тоже сажали. На суде в 1972 году украинского поэта Василя Стуса обвиняли в том числе и в том, что, будучи в санатории, он рассказал два анекдота. Сажали и позднее. В 1976 году Павлу Башкирову инкриминировался пересказ одного анекдота. Ленинградский инженер Георгий Ермаков записывал анекдоты в тетрадь, об этом в КГБ донесла его жена – и Ермакова посадили (1981 год).

В 1983 году в Ленинграде машинистку Ирину Цуркову осудили на три года: она не только рассказала 10 анекдотов, но и составила сборник – куда вошли уже «162 анекдота-пасквиля, содержащие заведомо ложные измышления, порочащие внешнюю и внутреннюю политику Советского Союза, деятельность КПСС и ее руководителей, политику Советского государства по национальному вопросу, завоевания Великой Октябрьской социалистической революции, условия жизни трудящихся нашей страны, деятельность органов власти и управления, Вооруженные Силы СССР» – читая приговор, можно подумать, что речь идет как минимум о революционном манифесте.

Для того чтобы совершить мыслепреступление, не обязательно было обсуждать политические темы, рассказывать анекдоты или произносить «антисоветские» тосты – достаточно было, например, вслух молиться.

В 1970 году у христианки Анны Чертковой, жившей в Алма-Ате, власти в порядке наставления на путь истинный снесли дом. Чертковой не оставалось ничего другого, как выкопать себе землянку, где под клееночной крышей она жила и молилась, посылая «проклятия советской власти и в адрес коммунистов» – по крайней мере, так это поняли власти. Местные жители стали почитать Черткову как святую, страдающую за веру; КГБ решил ad hoc канонизацию оспорить и Черткову арестовал. Черткова просидела в психиатрической тюрьме 14 лет и вышла на свободу незадолго до конца СССР, подтвердив таким образом теологический тезис о том, что ни одна искренняя молитва не остается без ответа – даже если и идет до адресата очень долго.

Примерно за то же арестовали свидетельницу Иеговы З. Клиначеву из Ялты – она говорила, что коммунисты будут гореть в аду, называла советскую власть сатанинской и пророчила ей скорую гибель. В последнем пункте Клиначева оказалась права – дело происходило уже в 1984 году, – но свой срок отсидеть все-таки успела. (Хочется надеяться, что насчет загробного будущего коммунистов она тоже не ошиблась.)

Разговоры телефонные также могли стать мыслепреступлением – хотя вроде бы существовала некоторая сложность в том, как прослушку легализовать и сделать запись разговора юридически весомым доказательством в суде. КГБ с этой юридической «нелепостью» легко справлялся. Эстонскому правозащитнику Марту Никлусу в 1981 году среди прочих «грехов» инкриминировался его телефонный разговор со знакомым из Швеции. Чекисты не стали скрывать, что записывают международные телефонные переговоры, – и операторы телефонной станции, которые разговор Никлуса записывали, давали показания как свидетели. Точно за то же – телефонные разговоры со знакомыми из Швеции – был арестован в 1983 году Гедертс Мейлнгалис в Риге.

Если мыслепреступлением считались частные разговоры, то уж тем более – выступления публичные. Не нужно было выступать на площади перед толпой – аудитория могла быть достаточно узкой, как в случае крестьянина Коровника из Казахстана, который высказал предположение, что «скоро доживем до фашизма», – на родительском собрании в школе, где учился его ребенок (1969 год).

Преподаватель философии Одесского института инженеров морского флота Василь Барладяну получил три года за то, что в своих лекциях ссылался на «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и… «допускал клеветнические высказывания о Сталине». Такое обвинение звучало бы очень органично в 1937 году – но на дворе был 1977-й.

Мыслепреступление легко происходило в ситуациях стрессовых – например, на похоронах. Крымско-татарский поэт Муаррем Мартынов был осужден за речь на похоронах писателя и правозащитника Алексея Костерина (1970 год). Отец и сын Петр и Василь Сичко оба произнесли речи на похоронах молодого украинского композитора Владимира Ивасюка – погибшего при обстоятельствах, которые позволяли и до сих пор позволяют подозревать участие в этом КГБ. Оба Сичко получили за кладбищенские речи по три года лагерей (1979 год).

Киевский Бабий Яр с 1941 года так и оставался «нехорошим местом». Эсэсовцы там расстреливали, чекисты там же арестовывали в дни традиционных траурных митингов. В 1972 году были задержаны сразу 27 евреев, 11 человек получили по 15 суток. В 1968 году за разговор в толпе на митинге получил срок отказник Борис Кочубиевский. В 1966 году там произнес речь украинский философ Иван Дзюба – а в 1972 году он был арестован, и в числе инкриминируемого ему оказалось и то выступление шестилетней давности. Дзюба был человеком осторожным и ничего криминального не сказал – но в его речи, как установила экспертиза, был еще и подтекст. Из текста экспертизы:

«Кроме призыва к дружбе украинского и еврейского народов, отвергания антисемитизма, фашизма, речь содержит, так сказать, подтекст, направленный на то, чтобы запятнать нашу советскую действительность. <…> надо «судить о том или ином обществе не по его техническим достижениям, а по тому, какое место занимает и что значит в нем человек, как ценятся в нем человеческое достоинство и человеческая совесть» <...>.

Этот подтекст придает речи антисоветскую направленность».

Так Дзюбу и осудили на пять лет – за подтекст. Нет, Оруэллу стоило послать своего О'Брайена поучиться у коллег из советского Министерства любви. Не нужно было бы ни за кем следить, ничего искать, ничего доказывать – только за подтекст можно сразу отправлять в «комнату 101».  

Дневники и письма

О том, что открытые письма и обращения в международные организации составляли законченный corpus delicti, известно по всей истории правозащитного движения. При этом куда и кому, собственно, писалось, не играло никакой роли. Письма в правозащитные организации вроде Amnesty International, папе римскому, наконец, в международные – например, в ООН. Судами даже была выработана оригинальная формулировка, утверждавшая криминальность подобных обращений: «Домогаясь вмешательства ООН в дела СССР, подсудимые…» и т.д.

Письма к еврейским организациям с просьбой помочь эмигрировать были главным обвинением против одесского отказника Марка Непомнящего. Письма были посланы обычной почтой – но попали в дело. Чтобы объяснить эту загадочную миграцию юридически, была придумана целая детективная история. Якобы одно письмо было порвано сортировочной машиной, после чего сотруднице почтамта ничего не оставалось, как его прочесть. И, обнаружив «антисоветское содержание», бдительная почтальонша сдала письмо в КГБ – вместе с двумя другими письмами Непомнящего, находившимися, правда, во вполне целом состоянии. За три письма Непомнящий и получил три года лагерей.

Не обходилось без курьезов. Секретарю советской секции Amnesty International Андрею Твердохлебову поставили в вину письмо президенту Южного Вьетнама с просьбой об освобождении тамошних политзаключенных – за которых ратовал и Советский Союз.

Удивляться как будто бы неадекватной реакции советского Министерства любви на обращения в международные организации не стоит – если учесть, что получить срок можно было и за жалобы в организации советские. Конечно, граждане СССР имели право писать в любые инстанции со своими просьбами и жалобами. Однако советские бюрократы были безгранично талантливы в умении доводить даже самых робких до белого каления и тяжелого невроза – как, впрочем, и бюрократы любых стран, где отсутствуют независимый суд и свободная пресса.

Люди писали и жаловались годами в местные и судебные органы. Те, кто не сдавался, через несколько лет писали уже прямо в ЦК, Верховный Совет и лично Брежневу. Они ругали КПСС, грозились, что не будут ходить голосовать, или просили дать им возможность хотя бы эмигрировать. Из московских приемных таких жалобщиков отвозили в психушки, после чего те еще сильнее ругали «самое гуманное в мире государство» – далее следовали только новые психушки или арест.

Четверо рабочих никелевого комбината в Норильске писали и жаловались на нарушения правил техники безопасности и трудового законодательства. Нарушения остались на месте, зато жалобщики переехали в тюрьму (1969 год).

Пилот гражданской авиации В. Зорик был отстранен – как он считал, несправедливо – от полетов и писал по этому поводу массу жалоб во все инстанции. Этот сюжет в чем-то повторяет пьесу Брехта «Добрый человек из Сезуана». У Брехта о безработном летчике заботится полюбившая его добрая женщина – а в СССР было Министерство любви, которое, конечно же, не упустило случая позаботиться о Зорике в меру своих обширных возможностей, выписав ему срок (1986 год).

Семья крестьянина Николая Шаталова устала от колхозной нищеты и неустроенности – не требуя ничего для себя, она только просила дать возможность уехать из страны. Просили и писали письма Шаталовы долго – два года, в итоге из этих писем получилось весомое уголовное дело для отца семейства. Как гласил приговор, в письмах содержатся в письменной форме заведомо ложные измышления о том, что в Советском Союзе не существует справедливости, что над семьей Шаталова изощренно глумятся, используя для этого как достижения современной науки, так и методы средневековой инквизиции.

Можно согласиться, что с «инквизицией» Шаталов преувеличил: никто не надевал ему испанский сапог. Его только уволили с работы, старшего сына посадили за отказ от службы в армии, всю семью протащили через «пяти-минутку ненависти», устроив собрание в колхозе, где односельчане должны были клеймить Шаталовых за их «непатриотичное поведение». Машина с оперативниками КГБ постоянно дежурила у их дома с включенными фарами, направленными в окна. С другой стороны, относительно «достижений науки» Шаталовы писали не понаслышке. Жену Николая Татьяну дважды отправляли в психиатрические больницы прямо от американского посольства и в больницах немилосердно кололи нейролептиками.

Последней каплей, переполнившей терпение Министерства любви, стало письмо Шаталова, написанное Брежневу, в котором излагались заведомо ложные измышления о том, что в Советском Союзе существует произвол, идет ограбление основной массы трудящихся, существует экономическая нищета, неограниченная перспектива пребывания в местах лишения свободы…

Проанализировав это, суд определил «измышления» как клеветнические – после чего открыл для Шаталова как раз ту самую перспективу «пребывания в местах лишения свободы», правда, ограничив ее полутора годами.

Жалобы властям на отказ в эмиграции с начала 1980-х годов стали законченным мыслепреступлением. За письма в Президиум Верховного Совета посадили московского отказника Дана Шапиро (1985 год) и ленинградского Владимира Лившица (1986 год).

Мыслепреступление проявлялось не только в письмах в «Известия» – получить срок можно было за письма кому угодно. Шофер Иван Радиков писал своему земляку, нобелевскому лауреату Михаилу Шолохову. Как попало это письмо в КГБ и не отправил ли его туда сам нобелиат, осталось неизвестным – равно как и судьба самого Радикова. Он был арестован, признан невменяемым – скорее всего, попал в одну из психушек.

Математик Борис Талантов был автором коллективного письма главе Русской православной церкви патриарху Алексию, в котором верующие просили его остановить закрытие властями храмов во Владимирской епархии. Патриарх на обращение никак не отреагировал – зато отреагировало Министерство любви. Талантова арестовали и осудили – до конца срока он не дожил и всего через семь месяцев умер в тюрьме.

Виктор Давыдов